Один за другим текли мои дни, окутанные тайнами чужой страны, обновлённые и возрождённые небесной ясностью солнца, увлекаемые молодой и ненасытной жаждою жизни. Мои последние книги стали пищей насекомых, мои мысли — добычей снов, и даже мои надежды на будущее сделались надолго жертвой нежного хмеля преходящих, но властных наслаждений. Я просыпался от блеска солнечных стрел, падавших ко мне в комнату сквозь узор из цветов и пальмовых ветвей, от аромата чая, который Панья приносил мне в постель, и первые мои вожделения относились к зеленоватой влажной сигаре, местного изделия, толстой и длинной как парниковая спаржа, и свёрнутой из самых лучших листьев. Над нами сиял золотой день, а мы охотились на бабочек, катались в лодке, проводили часы на свежем морском воздухе или в глубокой тени пальмовой рощи, среди мудрых или наивных людей, то верхом, то пешком, но всегда в особенном приподнятом настроении, которое неизменно возникает, когда мы сознаём, что нас уважают и боятся, или, во всяком случае, смотрят на нас какна существ необыкновенных.